Только заполночь вернулась Настя домой, и, глядя на при полной луне на белоснежные лепестки яблоньки, решила нарушить правило своё, по которому более двух раз не встречалась с поклонниками, и уже бессчётно загуляла с милым кудряшом-участковым. «Будет он у меня последним любовником, » — решила Настя.

И долго думала, что лучше сказать ему на исходе быстротечного цветения: то ли правду поведать — так ведь чужой он в Усладе, и не поверит, а то ли выдумать, что сон вещий приснился? Но не понадобилось ни того, ни другого: в ту самую ночь, когда яблонька последний цвет уронила, приказало начальство Никите со своим мотоциклом дорогу шоссейную перекрыть, преграждая дорогу чёрной «волге» с городскими бандитами.

Настя первой и прибежала на дальнюю стрельбу у поворота шоссе в деревню, и сама, когда окровавленный Никитушка в последний раз вздохнул у неё на руках, закрыла его отважные глазки.

Горьким оказался тот яблоневый цвет.

Приснился Никита Насте после похорон на девятый день, цветущий, радостный, со светящимися в солнечном свете кудряшками. «Жаль, глупо так помер, — смущённо признался он, затягиваясь любимой папироской «Казбек». — Не подумал, что они, сволочи, притормозивши, сразу палить начнут, безо всякого разговора. Эх, ну да что теперь. Прости меня, Настюша, да не горюй, помнишь ведь, что этого я не любил, не надо никакой грусти-тоски. Жди, скоро твой мужик домой возвернётся, детки подрастут — радовать будут…»

И свидание с этим образом светлокудрым не растаяло, не расплылось поутру в её памяти, как бывает это со снами, каждое его слово и будто бы даже дымный запах «Казбека» запомнились Насте, как наяву. «А что же он говорил, что Максим вскоре вернётся? Ему ведь почти ещё два года сидеть, бестолковому…»

Откуда ей было знать, что в тот самый день осужденный Копылов совершил бесценное для своей таёжной колонии дело: подручными средствами, без нормального инструмента и запчастей, капитально отремонтировал старенькую электродизельную установку, незаменимо выручавшую зону, её подсобное хозяйство и производственный швейный цех во время перебоев с подачей тока. За такую работу суровый хозяин зоны, полковник Рустамбеков, у которого и снега зимой не выпросишь, приказал канцелярским и «кумовьям» готовить документы Максима на условно-досрочное освобождение. Вот так, нежданно-негаданно, оставалось ему пребывать в неволе считанные недели, и гостинцы для его жены и детей собирали всеми отрядами: лучшие орешки кедровые, самодельные медовые леденцы-зайчики, да отрез дорогого шёлка на платье, да платок, как водится, оренбуржский пуховый. Рустамбеков ему и премию выписал, целых сто пятьдесят рублей, немалую подмогу на первое домашнее время.

— Ты мужик правильный, Максимушка, — напутственно говорил ему пахан зоны, чеснок Енисей, — а баба твоя, судя по фоточке, краля необычайная. Ты вот что, как приедешь домой, никого и ничего не слушай, если наговаривать начнут на твою красавицу, а сделай простое дело. Как полюбитесь первый раз, накинь на неё, нагую, этот самый платок пуховый, да попроси выйти с тобой из хаты, чтобы рядом на крыльце постояла, когда ты курить будешь.

— И откуда ты взял затею этакую, Енисей? — Сконфузился Копылов. — Во-первых, после любовных дел мы с нею всегда мокрые и взопревшие, жалко будет такую дорогую вещь на плечи её накидывать. А потом, и дымом табачным не любит она дышать.

— Откуда взял, откуда взял… Было у меня в жизни такое, пацан. Сколько центровых баб не познал, а одну, простую и деревенскую, запомнил, как под утро с ней на крылечке стояли, а она кружевами пуховыми груди свои прелестные укрывала. И ничего дороже и лучше этого воспоминания нет у меня в душе, понимаешь, Максимушка…

Наступил жаркий июнь. В Усладе открывали фельдшерско-акушерский пункт, против которого дед Перелесов возражал: мол, большинство больных я и сам с Марфушей травами вылечу, а тяжёлым да умирающим престарелым эта избушка всё равно не поможет: ибо из них кого в город отвозить надо, в больницу, а кого уже и не надо совсем трогать. Но у Советской власти решение всегда твёрдое: постановило областное начальство, и никаких гвоздей!

Подключать новострой к электрической сети прислали из города монтёра по имени Василий, скромного и молчаливого паренька, только что отслужившего в армии. Он, как увидел Настю, чуть со своего столба не свалился: показалось ему, что именно эта улыбчивая русская красавица мечталась ему на пограничной службе в дальних армянских горах. И слез Васька с высоты на грешную землю, и догнал Настю, идущую из конторы на кукурузное поле.

— Милая девушка… — вырвались у него нечаянные слова. — А не хотите ли прийти часиков в шесть к берегу речки, когда жарища спадёт? Я бы тогда выпивку взял, закусочку…

И вовсе он был невзрачный, ещё коротко стриженый от недавней службы нецелованный паренёк, всеми веснушками на щеках покрасневший от храбрости своего внезапного приглашения. Эта его бесхитростность, неприметность и сгубила Настюшу. «А что, — подумалось ей. — Целоваться с таким вряд ли я захочу, а время провести, любуясь его смущением, так почему бы и нет? Да и Никитушку помяну, сорок дней почти уже…»

А вслух ответила ему, словно рублём одарила:



— Ладно уж, приду, коли не шутишь. Но только водку казённую в сельпо не бери, спроси бутылочку настойки у бабушки Змейкиной Степаниды, люди тебе подскажут, где её избушка на курьих ножках. И на многое со мной, юноша, не надейся: руки у меня хоть и тонкие, но к железу привычные: всю жизнь с тяпками да с серпами. И ежли вздумаешь приставать — не погляжу, что командированный-городской, крепко по соплям надаю.

— Да как вы могли подумать… Да я… — растерялся Вася от такой откровенности.

— Ну, гляди у меня.

И пошла себе дальше, как ни в чём не бывало, оставив Василия буквально остолбеневшим от своего нежданного счастья. Он действительно в тот момент не надеялся овладеть этой лукавой, бойкой, но в тоже время и добродушной красавицей, тут хотя бы рядом с нею побыть, о житье-бытье поболтать немножко…

Вернувшись домой с поля, она покормила детей и переоделась в старенький легкомысленный сарафан.

— Я на речку схожу, дети, часа на два, — сказала она Зойке и Серёжке, подкрашивая губы у зеркала. — Паренёк один, электромонтёр городской, желает угостить меня ужином на свежем воздухе. Вот я и подумала, что ещё и не ходила на речку в этом году.

Такая она была, Настя Копылова, всегда старалась говорить правду своим детям, разве что иногда малость недоговаривала.

— Ты хоть и вправду больше двух часов не сиди с ним, — попросил Серёжка.

Когда уже выходила из дому, у самого порога преградил ей дорогу старый, то ли серый, то ли пепельно-седой семейный их кот Леонид Ильич, доставшийся Копыловым вместе с этим колхозным домиком, словно впридачу, когда Настя вышла замуж за Максима и получила от правления такой славный свадебный подарочек — новоселье. Кто и почему назвал кота именем добрейшего руководителя СССР, этого и сам всеведущий сосед, дед Перелесов, не мог припомнить, а только прозвище оказалось точным: домашний любимец характером был несуетлив, некапризен, мяукал мало и всегда по делу, а детей очень любил, так умел приластиться, что даже озорник Серёжка и мысли не допускал как-нибудь обидеть зеленоглазого пушистика.

А тут Леонид Ильич встал на пороге, выгнул спину тревожно — никогда ещё Настя не видела, чтобы старичок так выгибался!

— Пусти, Леонид Ильич, — виновато попросила она его, словно обращалась не к коту, а к близкому и старшему человеку. — Я ведь вправду, только на два часика и схожу, воздухом речным подышу!

Кот внимательно посмотрел на неё, по-стариковски вздохнул и побрёл к своему любимому месту, к потрёпанному коврику возле печки…

На бережку присели они с Васькой даже не рядом, а, как говорилось тогда, на пионерском расстоянии друг от друга, и не сблизила их ни первая, ни вторая чарка обжигающего зелья бабушки Змейкиной. Болтали они обо всякой всячине, цветочках и мотыльках, а потом, как водится, завёл Вася речь о недавней армейской службе.

— У тебя и вправду ни одной девушки не было? — Изумилась Настя. — У такого сладенького да симпатичненького?

Она говорила не всерьёз, только подшучивала, но, даже понимая это, пареньку было несказанно радостно слышать такие слова из её пухленьких, манящих медовых губ под игривыми ямочками на щеках…

— Не было ни одной, — подтвердил Вася. — Но за твой поцелуй, Настя, всё бы на свете отдал, и чтоб я сдох, если тебя обманываю!

У Насти помутилось в глазах: именно такую фразу, слово в слово, сказал ей на первом свидании Никитушка! Неужто это именно он, устами нежданного паренька, подаёт ей весточку с того света?… А Василий понял её изумление по-своему, осторожно приблизился, едва коснувшись губами её заветной ямочки на щеке, а затем и самих мягеньких женских губ…

И словно наваждение захлестнуло Настю: он, это точно он, со своим последним приветом! Кто не жил в Усладе и не привык к чудесам, тот, конечно, не знает, что чудеса эти находятся совсем рядышком, на расстоянии лёгкого касания пальцев… Вася и вправду оказался неопытным-нецелованным, и прямо-таки застонал, ощутив на своей груди её упругие, сладострастные груди, желаннее которых не могло и быть ничего на свете. И только в то мгновение, когда растаявшая от бесстыжего безумия Настя впускала в себя Васькин стебелёк, остолбеневший от дикого удовольствия, послышался ей где-то в подсознании ворчливый голос колдуна Перелесова:

— Что же ты натворила, девка дурная, позабыла мои слова…

— Дядя Филя, ты не понимаешь — это же он, точно он, Никита! — Мысленно ответила прелюбодейка. — Попрощаться ко мне пришёл…

— Это он, это он, ленинградский почтальон, — грустно передразнил её дед. — Но только не прощаться пришёл, а, боюсь, чтобы за собой тебя увести…

— Ну что ты, дядь Филя — я сейчас же в реченьке окунусь, и все грехи навсегда отмою, — оправдывалась Настя. — И никогда больше гулять от мужа не буду!

— Не будешь, не будешь… — Утихающим горьким эхом отозвался где-то в глубине её мыслей голос колдуна, и в это же самое мгновение разомлевший Васька вспыхнул, взорвался внутри неё горячим фонтанчиком восторга. «Эх, теперь надо будет ночью к Марфушке за травами сходить, » — подумала Настя и, задорно потрепав короткую стрижечку паренька, вскочила и как была, нагая, во всей ликующей белоснежной красе, побежала в речные воды:

— Прости меня, река-матушка, прими да обмой! — Негромко попросила блудница, обнимая руками невысокую зеленоватую волну, всколыхнувшуюся от её быстрого погружения.